А вы говорите – жизнь тяжелая…

«Я родилась в Самаре в 1924 году. Отец умер, когда мне был один год, и мама осталась одна с тремя детьми (у меня были старшие сестра и брат). На первых порах нам помогали родные братья отца. Потом мама познакомилась с солдатом из Недогарок, который служил там в армии, и вышла за него замуж. Мы жили в огромном доме, который стоял высоко над Волгой. Было хозяйство – овцы, куры и гуси, во дворе – огромная скирда сена. Когда мать забеременела, ее новый муж распродал все и дал деру. Она ждала его с базара, прождала до вечера – нету. Обратилась за помощью к отцовым братьям. Они поймали его на станции, когда он собирался ехать домой в Украину. В тот раз беглеца удалось вернуть, но через время он все равно уехал. И папины братья привезли маму сюда, в Недогарки. А куда еще везти? Села тогда были бедные, ни знакомых, ни родственников у нас не было. А мамин муж уже женился, и его вторая жена Оксана ждала ребенка. Нашу семью приютила добрая женщина из этого же села, тоже очень бедная. По крайней мере, крыша над головой была.

Потом мама стала сильно болеть. Лежала на печи, укрытая красным ватным одеялом, и лузгала мне семечки, ссыпала в ладошку, и я ела зернышки. Время шло, стали организовываться колхозы. Мамин муж жил на две семьи, а потом ушел к Оксане. Маме пришло время рожать – уже второго ребенка от него. После родов она умерла в страстную пятницу в апреле 1930 года. Ее похоронили. А куда девать детей? Колхоз заставил отчима забрать самую младшую его дочь, а нашу старшую сестру он тоже забрал – она была нужна ему как нянька. Среднего брата усыновила бездетная пара, ему в этой семье было хорошо, его очень любили, называли Васильком. А меня взяли две незамужние женщины, сестры-близнецы.

Подошел 1932 год. Урожай был плохой, женщины, которые меня приютили, почувствовали, что не смогут прокормиться, и я стала жить в семье, которая забрала брата. Зиму 1932-го прожили хоть и бедно, но во всяком случае, суп был, пекли какие-то маторженики. На завтрак нам с братом давали по половинке квашеного бурячка и по кусочку «хлеба», на обед – суп. Мне запомнилась малюсенькая картошка – такой она уродилась в том году. Самые маленькие картофелины оставляли на посадку. Ближе к весне начался настоящий голод. Отчим менял на продукты мамины вещи (у нее были большие красивые платки, сарафаны, хорошее пальто), тогда все ездили в Белоруссию. Село Недогарки почти вымерло. Каждый день семьями умирали. Колхозных коней не было чем кормить, и мужчины их убивали и ночью разносили по тем домам, где еще были живые люди. Весной стал расти бурьян, который мы называли «гирчак-молочак» и репа. Потом пошла акация – наломаем гроздья, струсим жучков и едим. В ход шло все, что можно было есть. Выживали на «подножном корме».

Людей в селе осталось очень мало. Кто и откуда завез, я уже не помню, но появилась макуха. Ее ели просто так и мешали к перетертым желудям и бурьяну для выпечки маторжеников. Люди наелись этой макухи и подурели – кто плачет, кто смеется, кто тужит на все село – там была спорынья. Меня спасло то, что я была переборчивой – не ела то, что мне не нравилось, хоть какая бы голодная ни была.

Детей из сел Недогарского сельсовета – Михайловки, Ульяновки, Ворошиловки и других – забирали в Александрию в детдом, который был на месте школы №1 (сегодня – гимназия им. Т.Шевченко. – Авт.). Раньше там было имение врача-гинеколога Репки, родители которой жили в Алеевке. Дом был огромный, с высокими потолками, во дворе беседки. Имение занимало почти всю площадь теперешней школы. Я хорошо запомнила, как нас вели через двор в помещение, в котором штабелями лежали дети. Кто-то стонал, а кто-то лежал молча. Одна девочка лет 15 была такой опухшей, что у нее лопалась кожа, и она сильно кричала. На следующий день этих детей уже не было.

В комнате в три ряда стояли 20 кроваток. На них спали дети разных возрастов. Укрыться было нечем. Я спала на кровати в углу возле окна, а рядом со мной – дети из Недогарок. Потом они все умерли. Мне запомнился Ваня из Ворошиловки. Он кричал: «Дайте хлеба, дайте чая, дайте воды!» А вокруг нет никого, никто к нам не заходит, никому мы не нужны. Утром выносят мертвых. Во дворе была большая четырехметровая яма, накрытая щитом – в ней хоронили детей. И мне кажется, яма была на месте, где сейчас школьная спортивная площадка. Спасло то, что нас кормили три раза в день – горячий суп или борщ, картошка. Бедненько, порции небольшие, но и эта еда позволила выжить. Была у нас воспитательница, старшие дети называли ее Корочкой – с каждой порции она снимала корочку – наверное, несла домой детям. Летом пошла зелень, выросли кабачки, буряки, мальчишки ломали еще не созревшие кочаны кукурузы. В детдоме мы пробыли до нового хлеба. А потом НКВДисты стали разводить детей по селам. До села – 20 километров – мы шли пешком. Я иногда шла сама, а иногда меня несли старшие хлопцы. С собой нам дали паляницу хлеба – по четверти на каждого. По пути НКВДист разрешал хлопцам намять по горсточке пшеницы, и они жевали еще и зерно. Ребятам было лет по 15-17, они росли, и им нужно было питание, а они оголодали.

Зашли в Недогарки. Люди засадили все, что можно, в своих дворах – каждый клочок земли, за зеленью не видно хат. Урожай уже был хорошим, уродили и хлеб, и картошка, и кукуруза. Нас собрали в интернате, который был в доме кулака Стрижака. Стали обживаться. Болели коростой.

Росли мы, три девочки и семь мальчиков, предоставленные сами себе. Утром приходила женщина, варила суп или борщ – и уходила до завтра, у нее дома хозяйство. Воспитателей у нас не было. Никто никого не обижал, но и ни-кто не контролировал, не спрашивал, где были, никому мы были не нужны. Я любила ходить к озеру, в лес, в поле… Потом пошли в школу. Начальная школа в Недогарках в была в маленькой хате.

Сейчас говорят – тяжело, того нет, этого нет. Да все есть. Ума только нет. Сами не знаете, чего хотите. Попробовали бы вы нашу жизнь. И люди были добросовестные, честные, двери в домах на ключ не закрывались, только на палочку. И никто не воровал ни из домов, ни из погребов. Учились в школе – никто не обращал внимания, что ребенок сирота, может, ему чего-то не хватает…

(Продолжение рассказа 95-летней жительницы Александрии Натальи Лукьяновны Додатко – в следующем номере газеты “Олександрійський тиждень”)

Елена Карпачева