А вы говорите – жизнь тяжелая…
«Я родилась в Самаре в 1924 году. Отец умер, когда мне был один год, и мама осталась одна с тремя детьми (у меня были старшие сестра и брат). На первых порах нам помогали родные братья отца. Потом мама познакомилась с солдатом из Недогарок, который служил там в армии, и вышла за него замуж. Мы жили в огромном доме, который стоял высоко над Волгой. Было хозяйство – овцы, куры и гуси, во дворе – огромная скирда сена. Когда мать забеременела, ее новый муж распродал все и дал деру. Она ждала его с базара, прождала до вечера – нету. Обратилась за помощью к отцовым братьям. Они поймали его на станции, когда он собирался ехать домой в Украину. В тот раз беглеца удалось вернуть, но через время он все равно уехал. И папины братья привезли маму сюда, в Недогарки. А куда еще везти? Села тогда были бедные, ни знакомых, ни родственников у нас не было. А мамин муж уже женился, и его вторая жена Оксана ждала ребенка. Нашу семью приютила добрая женщина из этого же села, тоже очень бедная. По крайней мере, крыша над головой была.
![](https://picua.org/images/2019/12/09/9ba502dcae1ae88688f21366946f5682.jpg)
Потом мама стала сильно болеть. Лежала на печи, укрытая красным ватным одеялом, и лузгала мне семечки, ссыпала в ладошку, и я ела зернышки. Время шло, стали организовываться колхозы. Мамин муж жил на две семьи, а потом ушел к Оксане. Маме пришло время рожать – уже второго ребенка от него. После родов она умерла в страстную пятницу в апреле 1930 года. Ее похоронили. А куда девать детей? Колхоз заставил отчима забрать самую младшую его дочь, а нашу старшую сестру он тоже забрал – она была нужна ему как нянька. Среднего брата усыновила бездетная пара, ему в этой семье было хорошо, его очень любили, называли Васильком. А меня взяли две незамужние женщины, сестры-близнецы.
Подошел 1932 год. Урожай был плохой, женщины, которые меня приютили, почувствовали, что не смогут прокормиться, и я стала жить в семье, которая забрала брата. Зиму 1932-го прожили хоть и бедно, но во всяком случае, суп был, пекли какие-то маторженики. На завтрак нам с братом давали по половинке квашеного бурячка и по кусочку «хлеба», на обед – суп. Мне запомнилась малюсенькая картошка – такой она уродилась в том году. Самые маленькие картофелины оставляли на посадку. Ближе к весне начался настоящий голод. Отчим менял на продукты мамины вещи (у нее были большие красивые платки, сарафаны, хорошее пальто), тогда все ездили в Белоруссию. Село Недогарки почти вымерло. Каждый день семьями умирали. Колхозных коней не было чем кормить, и мужчины их убивали и ночью разносили по тем домам, где еще были живые люди. Весной стал расти бурьян, который мы называли «гирчак-молочак» и репа. Потом пошла акация – наломаем гроздья, струсим жучков и едим. В ход шло все, что можно было есть. Выживали на «подножном корме».
Людей в селе осталось очень мало. Кто и откуда завез, я уже не помню, но появилась макуха. Ее ели просто так и мешали к перетертым желудям и бурьяну для выпечки маторжеников. Люди наелись этой макухи и подурели – кто плачет, кто смеется, кто тужит на все село – там была спорынья. Меня спасло то, что я была переборчивой – не ела то, что мне не нравилось, хоть какая бы голодная ни была.
Детей из сел Недогарского сельсовета – Михайловки, Ульяновки, Ворошиловки и других – забирали в Александрию в детдом, который был на месте школы №1 (сегодня – гимназия им. Т.Шевченко. – Авт.). Раньше там было имение врача-гинеколога Репки, родители которой жили в Алеевке. Дом был огромный, с высокими потолками, во дворе беседки. Имение занимало почти всю площадь теперешней школы. Я хорошо запомнила, как нас вели через двор в помещение, в котором штабелями лежали дети. Кто-то стонал, а кто-то лежал молча. Одна девочка лет 15 была такой опухшей, что у нее лопалась кожа, и она сильно кричала. На следующий день этих детей уже не было.
В комнате в три ряда стояли 20 кроваток. На них спали дети разных возрастов. Укрыться было нечем. Я спала на кровати в углу возле окна, а рядом со мной – дети из Недогарок. Потом они все умерли. Мне запомнился Ваня из Ворошиловки. Он кричал: «Дайте хлеба, дайте чая, дайте воды!» А вокруг нет никого, никто к нам не заходит, никому мы не нужны. Утром выносят мертвых. Во дворе была большая четырехметровая яма, накрытая щитом – в ней хоронили детей. И мне кажется, яма была на месте, где сейчас школьная спортивная площадка. Спасло то, что нас кормили три раза в день – горячий суп или борщ, картошка. Бедненько, порции небольшие, но и эта еда позволила выжить. Была у нас воспитательница, старшие дети называли ее Корочкой – с каждой порции она снимала корочку – наверное, несла домой детям. Летом пошла зелень, выросли кабачки, буряки, мальчишки ломали еще не созревшие кочаны кукурузы. В детдоме мы пробыли до нового хлеба. А потом НКВДисты стали разводить детей по селам. До села – 20 километров – мы шли пешком. Я иногда шла сама, а иногда меня несли старшие хлопцы. С собой нам дали паляницу хлеба – по четверти на каждого. По пути НКВДист разрешал хлопцам намять по горсточке пшеницы, и они жевали еще и зерно. Ребятам было лет по 15-17, они росли, и им нужно было питание, а они оголодали.
Зашли в Недогарки. Люди засадили все, что можно, в своих дворах – каждый клочок земли, за зеленью не видно хат. Урожай уже был хорошим, уродили и хлеб, и картошка, и кукуруза. Нас собрали в интернате, который был в доме кулака Стрижака. Стали обживаться. Болели коростой.
Росли мы, три девочки и семь мальчиков, предоставленные сами себе. Утром приходила женщина, варила суп или борщ – и уходила до завтра, у нее дома хозяйство. Воспитателей у нас не было. Никто никого не обижал, но и ни-кто не контролировал, не спрашивал, где были, никому мы были не нужны. Я любила ходить к озеру, в лес, в поле… Потом пошли в школу. Начальная школа в Недогарках в была в маленькой хате.
Сейчас говорят – тяжело, того нет, этого нет. Да все есть. Ума только нет. Сами не знаете, чего хотите. Попробовали бы вы нашу жизнь. И люди были добросовестные, честные, двери в домах на ключ не закрывались, только на палочку. И никто не воровал ни из домов, ни из погребов. Учились в школе – никто не обращал внимания, что ребенок сирота, может, ему чего-то не хватает…
(Продолжение рассказа 95-летней жительницы Александрии Натальи Лукьяновны Додатко – в следующем номере газеты “Олександрійський тиждень”)
Елена Карпачева
Залишити відповідь