Исповедь волонтера

   Елена пошла на фронт пару лет назад. После полугодичного волонтерского опыта она поняла, что способна на большее, и кое-какие навыки после года учебы в мединституте на фронте точно пригодятся. Воодушевленная чувством патриотизма, она оставила все: учебу, подработку в столичном магазине по продаже мобильных телефонов, мечты о свадьбе с любимым человеком. Словом, очень круто изменила свою жизнь. С будущим мужем пришлось расстаться, поскольку он не понимал и не воспринимал ее желания помогать на Востоке страны, где идут боевые действия. «Видя тогда мой фанатизм, он поставил вопрос ребром: либо он, либо война, – вспоминает теперь Лена. – Он не мог смириться с моим круглосуточным движением на благо Родины. Я постоянно с кем-то созванивалась, мы договаривались об очередном сборе средств и продуктов для армии, пекли пироги и лепешки ночами, тащили все из дому на фронт, звонили и взывали о помощи ко всем, кому могли. Надоедали, но не сдавались. Позже открыли счет, масштабы сборов расширились, а значит – работы прибавлялось, а часов в сутках по-прежнему было всего 24. Не буду кривить душой, мы сами жили на часть этих пожертвований и сами ели эти продукты, ведь времени на работу не было. Когда движение средств по карте стало исчисляться сотнями тысяч гривен, нам становилось все легче. Мы покупали все необходимое для военных, да и себе мало в чем отказывали, вот только нужно нам было немного. Хотя и за это как-то совесть грызла, мол, позволяем себе какие-то излишества в еде или в виде хороших теплых носков. Тогда я даже подумать не могла, что рядом со мной кто-то становится миллионером, сетуя тем временем на дырявые сапоги…»

   Елена родом из Александрии, здесь выросла, училась в школе. А после – продолжила учебу в столичном вузе. Правда, недолго. Начало 2015 года стало точкой отсчета новой, как она теперь говорит, жизни. Сначала фронт закалил ее кровью, а теперь – грязью. Сейчас Елене 25 лет, и она откровенно признается, что ее психика не выдерживает видеть все грани этой войны изнутри. «Мне, наверное, нужна серьезная психологическая помощь, если, конечно, сам психолог не сойдет сума от моих рассказов», – говорит она.

   «Мой фанатизм и романтика уже давно сменились на цинизм и жестокость. Меня раздражают разговоры о будущем и о семье. Я не терплю политики, ее давно здесь никто не терпит. У нас тут своя война. Вот только если раньше я видела четко очерченного врага, который хитро и изобретательно нарушил границы независимого государства, то сейчас все больше врагов-предателей я вижу рядом. Мы с ними вроде как по одну сторону баррикады, только цели у нас разные. Вот смотрю я на некоторых военных и чувствую себя лузером. Посудите сами: в 95 % случаев хоть немного соображающий военный, у которого есть доступ к ресурсам Минобороны, за время службы успевает купить себе машину, продать ее, купить ещё одну, получить землю, купить дом, сделать в нем капитальный евроремонт, а самые «профессиональные» – даже выстроить домик в пару этажей под Винницей. Многие из таких вояк (и волонтеров в том числе), кстати, стараются обзавестись недвижимостью именно на Западной Украине, подальше от линии фронта и поближе к границам с другими государствами. А я смотрю на все это и не понимаю, что делать дальше? Кричать на каждом углу, уличать, обвинять? Убьют ведь. А молчать уже не могу. За три года я успела приобрести только угробленную нервную систему и бескомпромиссную ненависть к любому проявлению бюрократии. Иногда в минуты отчаяния задумываюсь: к добру ли то, что я не умею воровать и обманывать… Я ещё помню тех бабулечек, которые в супермаркетах в далёком 2015-ом на последние деньги тушенку бойцам покупали. Вспоминаю и уже даже не реву. Нет во мне слез. Только руки дрожат.

  Мне говорят, мол, учись – вон одаренные даже рельсы порезали под Майорском. А вы все воюете, патриоты. А я не могу. Я ж не смогу потом смотреть в глаза людям, всем, кто по ночам пироги со мною пек.

  Если коротко, то «армия дала мне многое». Раньше у меня не было ничего, а теперь ничего и сломанная психика.

  Самой низшей ячейкой всех тыловых процессов закрывают дыры и сваливают на нас все дерьмо. И объясняешь, что этим оружейным маслом нельзя смазывать оружие, потому что его намешали из дизеля и отработки – но никому это неинтересно. Я бы несколько лет жизни отдала за возможность проехать по всем пунктам приема армейского топлива и повзрывала бы их к чертям собачьим! И такую профилактику делала бы раз в пару месяцев. И отрубила бы руки тем военным, которых бы там встретила. Но это я… А то ведь бизнес. А знаете, сколько зарабатывают на контрабанде, которая там процветает? Пять-семь тысяч в день. И это только с одной группы контрабандистов.

   «Из 40 человек моего подразделения двое свели счеты с жизнью после дембеля», – рассказывал мне бывший начальник артиллерийской разведки, говоря о том, в каком психологическом состоянии вернулся с фронта. Острой реакцией на ложь оправдывают поступок офицера бывшие сослуживцы. История эта второй год муссируется в волонтерских кругах: АТОшник ударил волонтера, обвинив в нечестности, волонтер пытается посадить АТОшника.

   Случай был бы банальным, но в нем отражается тенденция. За время войны мы привыкли восхвалять волонтеров и не допускаем, что их помощь может быть небескорыстной. Не догадываемся, что некоторые волонтеры тратят 80% народных денег на «свои расходы», используют общественные пожертвования как стартовый капитал и наваривают миллионы на тендерах с коррупционной составляющей.

   Государственные деньги, которые списываются на армию, сегодня колоссальны. Оборонный заказ на 2018 год – более 20 млрд грн. А это прямой толчок к возможности для обогащения нечестных распорядителей бюджетных средств.

   А мы, ненормальные, в 2015 году вместе с ребятами и девчонками за свои деньги покупали «Москвич», чтобы было на чем возить на фронт передачки. Сами себе покупали форму. Позже на пожертвования взяли подержанный бус, хотя могли и новый, но экономили. В то время государство еще ничего не давало армии. Мы плотно занимались этой работой. Собрался отличный коллектив. Как по заказу: все патриоты, все на своих местах.

    В этом никто не признается, никто не хочет считать себя ненормальным или жаловаться. Но я бы обязала всех проходить психологическую реабилитацию. Потому что сломанная психика – это как сломанная кость. Не обращаешься к врачу – и она срастается, но неправильно. Теперь, идя по парку в Киеве, подсознательно боюсь сойти с дорожки, думаю: а вдруг заминировано.

   Это состояние никуда не уходит, ты просто учишься жить с ним.

   Я еще много страшного могу рассказать, но боюсь. Я здесь пока еще нужна… Наверное».

Дмитрий Верескун